одуванчики Опции

[Марк Кирдань]

Стоит нам умирать, или верить? Косая трава –
далее благодать, неявные листья, прозрачная синева;
серую небосклонь целуют сосуды-цветы...
где вы, мои года, одуванчики пустоты?
Солнца бы. Ивы, хлест. Качающий берег, бег
маленькой стрекозы. Белый идет человек –
чучело, бантики, мишура, лоскуты дрожат.
Холод жует качели, согнутые дома. Мерещи тся мошкара.
Солнца бы. Ветерок, тополь-бабай скрипит.

Может быть, это я, внимательно говорит
печальная синева, человеческий облик, вид
схватившая. Хруст ветвей, долгих окон молчащий сон –
здесь ли я проходил с детским еще лицом.
Клинья крапивы, башни, медленный зверь плывет.
Жуки, дерева, церква – золотом литых сот.
Бездны песочницы, линий, преющих меж болтов
яви; кора, сучки, круглы глаза костров.
Эти глаза бледны – серый простор спелён

странною немотой. Безлюдьем, неверием закалён.
Слышу свои шаги. Ворохом гнойный клён.
Десятки будто знакомых мест – дворик, пустырь, река;
всё незнакомо; звенит в ушах, дёргается рука.
Солнца бы. Шелухой капает с тополей,
всё говорит – мерцает линза полей, полей.
Всюду столбы, столпы, двери, зеркальный смог.
Утро, кровью созрев, пускает животворящий сок
в жилы стеклистых листьев, труб, желобков, антенн.

До боли беззвучие сосен. Посланник молчит, смирен.
Там сад, треугольник забора, сараи, колодцы, тлен.
Вспомнить бы – воздух сырой, хризантемы, касаясь растений лбом...
Пророчества детского смеха; до терпкости милый склон
молчащего небосвода; сиреневый дым; коробочки на просвет –
там радостно наблюдаешь, как бедствует жук-аскет.
Все наши игры были презрением к маре, смерти, камням.
Но мир оказался тверже, спокойней, гибельней; нам
осталось лишь посмеяться.

Вот велосипедные спицы, канистра, горбы безобразных мешков,
дождевая вода в тарелке, акация, пакеты для червяков,
сдутые стены и окна ослеплены; кошмарный дуб
смеется и остывает, глядя в мою судьбу.
Здесь синяя гниль, диван, раскинув снопы пружин,
хранит мотыльковое прошлое; рассеянные гаражи
гудят; и сияют странные миражи, над ними лопаются облака.
Из каждого дома свет – и ты ли так далека –
мерцанье ресниц, туманы. Здравствуй, внимательный городок.

«Учиться, учиться...» кричали буквы училища на восток.
Они потеряли резвость. Деревья бесцветны, оскалились водосток,
аптеки, шоссе, фабричный двор, обваленная стена,
решетки, крысы и с солнцем соседствующая луна,
строительный мусор, штыки, мистические ужимки ниш,
задворок, где смутно брезжит безумная эта тишь.
Я будто бы город забыл и жил здесь всегда –
куцая трехэтажка (допустим, пенаты), разорванная плита –
шиповник, скамейки, стекла и где-нибудь мой двойник.

вон бледный поёт, карнизы целующий, белый блик.
Минутное мановенье – и юноша стал старик.
Минутное мановенье – и радужная роса, куколки, трын-трава,
Там музыка форм и статуй и вечная правота.
Моросью выли дали, надулся ветер, кусочками пыль подняв,
диковинки-плески чаек, свинцовые граи, шумит неявь.
Там девушки белых лилий, там лодки качают дым,
и здания возникают меж горними и земным,
и звоном и звоном долгим раскрытые купола...

А пó небу красный ветер, раздувший рассвет дотла,
и где-то играет свадьба. От праздничного стола
немедленно грянет лебедь, крылами раскинув и расколов,
настойчивый горизонт, исполненный звездных львов.
В расщелинах, крючьях – леший – всевидящий, многолик.
стоит, призывает время, меж мёртвых, и ковыли
чуть змейно кидают стебли. И неизвестные голоса
рвутся, сплетаются... издали, где сморщенная полоса
булыжников входит в холм.

Немыслимая тошнота. Я не был прощён тобой.
Гробы под тяжелым мхом, налитые синевой.
Что мир? – одинокий клещ, насытившийся трухой,
Старуха, моя любовь, постукивает клюкой,
«Оставил нас, но зачем. Что мир твой и жизнь твоя,
кем прожил ты, ухватив секунды. Скучающие края
оставив; переборов безмолвие и покой
Что жизнь и что призрак твой»
Садимся на землю, взявшись за руки. Я кричу:

«Проклятие мне, посуде, завравшемуся хлыщу» -
до дрожи молчание сосен, к мерцающему плечу –
спадают пушинки, рóсы – «Нам стоит ли умирать,
косая трава приветствует, стонет – прозрачная благодать»
Сказка о сыне, вернувшемся после скитаний в дом –
«Что мир? Суета, обманка, болезнь, бессонница босиком.
Раскаянье дурака – обиженные дома, обиженные столбы,
старуха – все больше воздух, чернеют глаза, сквозь прорези головы
муравей волочит листок, качают коробочками цветы.

Старуха с укором смотрит и не прощает. Одуванчики пустоты.
«Мы были тогда другие, и вечным, другим, слиты»
порядочно, невозможно, восьмёрками льёт река,
ботинки сияют в облаке дедушкиного табака.
Что мир? Этот город скроен в пределах небытия,
«Мы были тогда другие», «Вернулся сюда, скуля»,
Солнца бы. Ветра, мощи. Молний, разверстых сил.
Молодость оставляя – вот, что тогда просил.
Старое опадает. Белые лепестки. Музыка, миражи.
Дева смеётся, верит. Дева, я никогда не жил.