Станок, обстановка в пустыне Опции

[Эдуард Лукоянов]

Станок

Стены, выстроившиеся ровными оболочками, не смогли удержать пространство, и в конце концов все начало растворятся, убиваемое воздухом, сквозняками, ветром. Стекла вздыхают и падают, не издавая ни звука, потому что волны звука теряются в световых. Так ясно смотрит солнце, что ничего не видно, и тончайшие выбоины, проделанные когда-то каплями воды, более всего напоминают звезды на изнанке неба; отсутствие мерцания, стертого дневным светом.
Дом неподвижен, лишь наблюдает, как выпадают его прозрачные клетки в соляных разводах. Рост его давно остановился на уровне десяти этажей и громоотвода. У дома есть подвал, в котором переплетаются трубы и котлы, устремление железных сосудов кверху, а дождевой сток – в обратную сторону, да так, что разбивается об асфальт, вывернутый наизнанку, с обнаженными костями, уходящими в землю. Белый песок, крошащегося пола облетает комнаты, стены посветлели, обтерлись. В одной из квартир труба надломилась пополам – пожелтевший перелом. Кирпич за кирпичом, такие огромные свежести. Соседний дом лишь теперь обрел отличие, сохранив чуть больше зубов, чем близнец.
Так умирают глыбы, и бетон восходит к солнцу, возносит свою темную молитву разрушения. Невозмутимы конструкции бордюров, держащие плиты одного цвета, столь разного. Бордюры превращаются в щебень, обретают первооснову, постепенно смешиваясь с рельсами. И нет горизонта, есть лишь совершенный конец, где прерываются железнодорожные пути. Разве что обратный путь, это немое возвращение в город, к заборам, высыхающим на солнце после вечернего дождя. Облака, облака…
Тротуары, паркет улицы, устилают всю землю, не оставляя ей ни глотка дыхания. Фонтаны, наконец освободившиеся от движения воды, теперь спокойны. Бесконечный город не чувствует ни тепла, ни холода. Театр оставляет улице свои колонны, оказавшиеся фальшивыми и ненужными. Теперь в их потрескавшихся оболочках играют новорожденные ветры, оттачивая искусство. Фонари оставили привычку гореть, теперь лишь смотрят на проезжую часть невидящими глазами, да разве могут они потрогать тонкое стекло, лежащее на обочине? Дорожные знаки все одного цвета, указывают на то, что ничего нет, вода в лужах отражает отсутствие. Только редкие облака чуть слышно движутся, тающие от могучего солнца. В них врезается шпиль неизвестного сооружения; ему одному известно его предназначение.
Оно белое, щербатое, с одной просторной комнатой, окруженное черным чугунным забором. Вкруг него – россыпь двухэтажных домов, словно это площадь сама есть стена, а дома на ней – трещины. Далее – огромное полотно, испещренное стальными конструкциями: вертикальные опоры, под прямым углом увенчанные квадратными горизонталями. Кончаются они у ног зеркального гиганта, на крыше которого, как волосы торчат антенны, продолжающие принимать радиосигналы. За время, уходящее на падение одного окна с последних этажей небоскреба, радиоволны успевают дважды облететь мир и вернуться. Здесь начинается страна великанов, вся пронизанная иглами улиц.
Это полотно уже похоже не на стену, а на осколки кирпича, парящие в пустоте. Все огромно. Вкопаны в землю колоссальные цилиндры с высохшей нефтью; под ними нефть продолжает шевелиться. Камни. Провода ржавой хваткой обвивают хлеб кирпича, стягивают обломки в стога, и в это время продолжает цвести башня, уходящая шпилем в высоту. На конце шпиля торчит флюгер, указывая в пропасть.
Это кладбище механизмов. Осколки металла блестят пустыми глазницами – гладкие черепа, на ветру звенящие челюстями. Они устланы тяжелым слоем земли, становятся ископаемыми. Так же, как были они извлечены, теперь металлы разлагаются, сливаясь с глиноземом. Пепел. Земля переходит в единственную воду. Раскопанный пруд, населяемый галькой, будто затонувший корабль, разбившийся о воду на миллионы осколков. В центре пруда – три железные полые ветки, некогда из них била вода, творя радугу. Рамкой для пруда служит шоссе, уходящее в соседний город. Названия у него нет, как и у первого. Начинается он с маленьких обугленных домишек, с тонкими желобками вокруг, где стояли ограды.
Измученные дождями ломти пустоты. Маленькие дома заканчиваются, начинаются железобетонные термометры, не испытавшие ни дождя, ни ветра, но с треснувшими от собственной тяжести боками. В пространстве между блоками высоток парят железные пути. Отрываясь от них сияет солнце, вошедшее в зенит, оно парит, сотворяя из плоти своей бестелесных существ, падающих вниз и умирающих в тенях толстых негнущихся свай. Пути уходят в туннель, уходят туда, в забвение, чтобы через километры темноты вновь пропороть каменные глыбы и улететь в отсутствие горизонта. Свет обрывается и пробивается в несущественность оконных проемов, в прямоугольное здание, вмещающее невыразимый мертвый воздух огромными кубами.
Это была камера шума, огромного и слепящего. Длинные дорожки конвейеров теперь спят, осыпаясь лохмотьями ржавчины. Замысловатые автоматы производили здесь орудия, незаконченные тела и теперь свалены в груды, где обрывается лента конвейера. Местами пол устилают ровные горки металлической стружки, похожие на руины древних городов. Стружки, но деревянные, устилают пол в другом цехе. Солнце пламенно, оно сжигает их, идет медленный дым, который когда-нибудь разовьет весь завод и на месте его останется черное. Но солнце еще недостаточно горячо, и завод стоит, размахнув квадратные крылья, не могущие взмахнуться от цемента.
Стрелы кранов лесом стоят у недостроенных соседних домов, устало опустив канаты. Город необъятен, он словно сожрал огромные пространства, устлав их своими площадями. Он размашист и симметричен кварталами усталости.
Кончается город портом, это огромная стрела, вбитая в неподвижную от плотин реку. Река рассекает город размывая неподвижностью мосты, тлеющие. Нет старости, но обратное – абсолютное омолаживание, возвращение в состояние эмбриона. Песок городского пляжа, смотрящего на док и громады нефтехранилищ. Памятники оставили одни постаменты, и тротуары, тротуары. Набережная чиста и безвозвратна. Дома на ней древни, и в воздухе над расколами парят окна.
Недозревшие лучи восходящего солнца занялись воскрешением омертвевших развалин. Золотом сияют стены, свет заливает собой все, становясь единственным жильцом этих просторов. Солнце заходящее, выплескивает что может, погибая, пытаясь дать этому жизнь. Но тени неподвижны. Тени неподвижны.
На востоке появляется луна, отбрасывая белую радугу. Это плач разносится над искусственными скалами. Для этих камней луна неживая, как камни мертвы для луны. Страдание пронзает путь, что проходят лучи, отраженные от солнца, летящие к земле, застревая в облаках. Это боль бездвижности, боль без сознания тела. Поют, поют дожди, сплетенные и заточенные в тучах!
Но облака раздуваются и уходят, оставляя за собой ровные следы звезд. Ничего не видно, город превращается в безупречную пустыню, где нет даже песка или льда, только безмолвие звезд разрушает пустоту, такую, что в межзвездном пространстве. Они видят себя в отражениях стекол, которые скоро совсем, и не останется никакого света.
Комната. Луна еле освещает ее, окрашивая голубым сиянием. Тень креста оконной рамы и сквозняк. Куски бумаги сорваны со стен, обнажив неровные разводы штукатурки. Это мелкая выпуклая сетка. Клочки обоев в каждом углу, вот намертво застряли в случайных выбоинах, ветер берется за дробление щелей. Здесь еще стоят стальной стол и жестяные шкафы с ребристыми дверями, издающими свист.
Коридоры причудливо разветвляются, встречаясь и расходясь, создавая незыблемую пропасть, уходя в подвал, все коридоры сходятся в подвале. Пола нет, все усыпано мелким белым песком в пятнах от масла, накапавшего с труб. Снаружи здание покрыто серой массой. Окна. Во дворе – площадка с качелями и каруселями, а в ящиках внутри хранятся инструменты и шприцы. Иглы не блестят за неимением света и покрыты желтоватой пленкой. Пузырьки с высохшими жидкостями, таблетки. Здесь лечится лунный свет.
Сон солнца.
Я звезда, но я неподвижна. Я бегу, медленно и отрывисто. Вокруг меня нет ничего, я единственное существо во вселенной. Я чувствую, как все во мне переворачивается при каждом шаге-прыжке. Это очень медленно, а я знаю, что бегу на дальнюю дистанцию. Вокруг темно, и я понимаю, что больше не источаю свет. Вдруг все звезды вновь вспыхивают, даже те, которых я не помню живыми. Мертвые звезды воскресают и заливают собою все. Мне радостно оттого, что больше не темно. Но все меняется, все меняется. Звезды затевают причудливые перемещения и влекут меня за собой. Мы выстраиваемся в правильный квадрат, и я вижу это уже со стороны, будто я далекая песчинка. Квадрат-сеть, и я где-то там, в этой толпе. Затем все звезды стягиваются в одну, в одно огромное солнце, переплетаются между собою, становятся одним круглым телом. Дальше – более странно, я не могу этого описать. Конечно, такое может быть лишь во сне, но вдруг круг звезд оборачивается ко мне своей квадратной стороной. И я чувствую, как меня затягивает в эту световую бездну. Это космический ветер, стягивающий все в одну точку. Меня уносит, разрывает, и только в этот момент я просыпаюсь.
Свет прорастает сквозь почву горизонта, распуская свои механические полотна во всякие стороны и сферы, разрывая темное стекло ночи. И у домов появляются очертания, они проявляются, как пленка, и сами будто только осознают свое существование, размытое ночью, проникшее в них с наступлением утра, они сияют!
Свет прорастает сквозь тугие объятья домов, заливаются тенями улицы, напоминая ночь. Провода отбрасывают клубки теней. Музыка безветренного молчания. Небо так же чисто и бесшумно. Оно гладкая пластина чистого металла, податливого, готового смешаться с иными телами в один мягкий сплав. Те дома отлиты из него, все неподвижное пронизано восторгом светового парения.
Крыши. Бесконечные листы крыш нависают над землей в ожидании того, как их разобьют небесные тела.
Это день неба. Над землей возникает цикл коллекций.
Оно разворачивается, чем ярче свет, тем необъятней это полотно. Оно укрывает собой целый мир, становясь больше самого себя. Голубая и живая ткань, ночью смятая, теперь сама по себе разглаживается. Постепенно оно растягивается настолько, что разрывается на неровные лоскуты и обнажается белая изнанка. А весь узор всего из одной широкой точки солнца. На дне моря сверкает в раковине жемчужина, каждая галька хочет стать ей. Так и облака мечтают стать солнцем, но только плавятся, зашиваются в небо. Вечером приходит нечто иное и сворачивает ткань. Ветра помогают ему. Черный саван, сшитый для бессмертного сияния. Но это день неба, и небо стало единственным наблюдателем мира.
Полуостров, и этот раздавленный покой, этот отросток тишины в море. Его тонкая шея – полуостров – соединяющая с материковой землей усыпана подвижными песками. Вдоль всего клока песка хордой проходит однопутная железная дорога. Рельсы стали матовыми от белых крупиц, плавящихся при ярком освещении, пламени. Призраки звуков текут по этой дороге, металл смог удержать все, что когда-либо звучало, тревожило и дребезжало в клетках, в его кристаллической сетке. Музыка, которую не проиграет игла, музыка, текучая в собственном теле, существующая только для себя, неслышимая, тихая и ослепительная. Просторы песков поставили знак равенства между музыкой и тишиной.
Какие перемены свершаются в течение дня над песками. Никто их не заметит, но орнамент превращается и превращается. Это сказочный алфавит, которым никто не сможет овладеть. Это не слоговое письмо, не запись звуковых очертаний, даже не иероглифы. Это письмена, понять которые может один их творец. Песок разливается светом, здесь песок стал единственным солнцем.
Но солнцем в клетке.
Такое долгое время, и начинаются холода. Стоит воздуху охладеть и начинает замерзать море, и чуть слышные волны становятся соленым киселем. Песок покрывается настом. Ветер. Снег не идет, он здесь не нужен. Весь остров – снег от своего сотворения, рождения.
Он держится на нитке этой железной дороги.
Там начинается шоссе без разметки, доходящее до опустевших границ другого государства, и здания здесь другие, вычурные, хаотичные. Но по обочине шоссе все стоят убогие сооружения из белого кирпича, неизвестного предназначения. Ветер мчится по асфальту, и представляется ему, что каждый раз, стоит засмотреться на что-нибудь, и далеко-далеко умирает звезда. Восстают умершие, восстают.
В космосе холодны и черны эти могилы. Некогда объятые раскаленным газом, теперь стали они вместилищем для своих сияний. Разве чем-то отличаются они, прежде такие величественные и могучие, от морского песка? Даже этот полуостров, пробитый железной дорогой, равен отсверкавшим звездам.
Парят они в абсолютной пустоте, неподвижны от удерживающей их невидимой силы. Единая сфера вселенной, это всего лишь атом, атомы. Бесконечное вращение и бесконечная остановка.
Бесконечная остановка.
Ее стены наспех сколочены из жести, и полом ей служит пустая земля. Тяжелая стальная крыша не пропускает ни мгновения света, давая плескаться внутри себя прохладным волнам темноты. Стены изъедены ржавчиной, но все еще стойки. Отовсюду торчат железные скобки, скопившие мягкие массы пыли. Расписание движения. Нет движения, кроме тусклых импульсов молекул. И тучи мускулисты; то мышцы влажного сияния.
Легкие до невесомости парят провода, уходящие в электростанцию: высокие равнобедренные скалы, очертившие алюминиевые нагорья. Они напуганы и не могут поверить в то, что больше по ним не течет ток, последние жертвы электрических ударов. Витиевато сплетаются они, сцепляются тончайшими когтистыми руками. Они всего-то рамка для старого дома с красными стенами и белоснежными окнами. Подоконники блестят от капель знойной влаги.
«Да и какая разница, - словно думает дом, - дождь или засуха. Все равно. Скапливается пар, превращается в воду; дождь пройдет – испарится. В подвале моем всегда сыро». И так далее. Дом предельного забвения, говорящий сам с собой, погруженный в пространство мысли, перебирающий нервы стен и стекол.
Его сосед задирист и не интересен в задранной кверху шапке крыши. Ему бы только пошуметь. Кажется, уже и рушиться нечему, но из-за стен все раздаются звуки падающих досок и чего-то тяжелого. Красный дом давно разрушился, только стены, да и те покрылись прозрачными дырами.
Здесь начинается район гор. Дома стоят на вершине скал, и улицы полностью повторяют извилистые очертания. Склон, умощенный плиткой, уходит глубоко вниз, чтобы резко подняться. Можно подумать издалека, что это остроугольная галка, но склон плавный. Чем земля и горы не небо? Но невысоки горы, не лежат на них снега, но крошащаяся глина крупицами устилает. Но все это там, где нет асфальта. Вечер.
Вереницы потусторонних огней, вознеситесь в небе! Разорвите эти вершины, воспарите. Гул пустых пространств, млечный небоскреб, ушедший вдоль неба, проявившийся в его груди, растерзавший черноту изнутри. Это желание неба. И тогда начинает дождь и льются молнии, ударяя в громоотводы, раскалывая мощью стальные вилки. Металлическая нервная система, оживленная на мгновение, мертва в следующую секунду. Присутствие дождя. Расплетаются клубки туч.
Небо – произвольное веретено молний, живущее не долее нескольких секунд, в постоянном изменении. Падают радиовышки и маяки, утопают в верхнем океане. Красное и черное – нет иных цветов. Красное и черное стерло блеск звезд и планет.
Звук и планирование, полет молний, распространяющийся над пропастью города, к утру стихает. То была беззвездная ночь, и, казалось, звезды оглохли и ослепли от грозы. Город обнаружил себя затопленным и задушенным. Дождь все продолжал идти, не хотел останавливаться, все мыл и размывал крутобокие дома своей тяжелой и мягкой рукой. В воздухе царит светлая темнота, полумрак.
Кусок кирпича откололся от стены и, тихонько булькнув, упал на дно затопленной канавы. Но она высыхает. И вот через несколько дней кирпич уже не в воде, но наглухо впаян в грязь, становясь некой противоположностью жемчужины в раковине, в кровавой раковине грязной канавы. Сектор гаражей.
Никто не плачет по этим гаражам, вместилищам подвижных механизмов. Ветер, и тот, не глядя перемахивает по крышам хрупких кирпичных коробок с железными карманами ворот. Он мчится сквозь узкие проемы между стенами, издавая свистящий вопль, но никого не пугая. Он падает в открытый люк и там находит покой, там, в цилиндрической пустоте. Выход.
Черный глаз сточной трубы выходит из земляной насыпи внизу оврага. Вода непрозрачной струей искрится на солнце, падает вниз, разбиваясь о мелкий щебень, стекает в ручей, не текущий оттого, что слишком прямая земля. Зима каждый год сковывает ее, превращая в грязную холодную нитку, которая весной раскалывается и течет до самого моря, но не впадает в него, а останавливается перед дамбой, в заливе, полном сточных вод.
Пляж, покатая бетонная плита, которой не видно конца, огромный серый волнорез. Вдоль него проходит соляная линия, отмечающая место, до которого доходит волна. Низ скользок и покрыт зелеными, отполированными до блеска, водорослями. В ста метрах от берега, на таком же бетонном островке, возвышается зеленая крепость-храм. Могучее сооружение увенчано четырьмя полуквадратными башнями с крышами в виде правильных бесцветных пирамид.
Здесь, на входе в крепость, начинается музей макетов. Когда-то бархатный, настил вытерся, из красного стал грязно-розовым. Внутри светло и просторно, по бокам широкого коридора стоят облупившиеся колонны, единственные созерцатели экспонатов, спрятанных в стеклянные кубы. За стеклом – точнейшие копии сооружений всего мира, они даже выполнены из тех же материалов, как оригиналы. И каждое окно, каждый кирпич; даже мебель проделана с точностью, на которую способна машина. Долговязые башни и суровые крепости, купающиеся в просторном теплом свете. Их тысячи и тысячи, а в самом центре стоит зеленая крепость на бетонном острове, с четырьмя башнями, увенчанными пирамидами.
Из центра потолка выходит барабан купола, открытый со всех сторон свету, и свет скользит по кругу, по гладким белым стенкам купола. В полдень солнце зависает именно в этой точке, и происходит белый взрыв отражений от стекла.
Теперь всегда пасмурно. Несколько месяцев небо над миром затянула молочная пленка. Косые струи разбиваются о стены, превращаясь в искрящуюся пыльцу, зачинающую пятна влаги.
И тогда небо раскалывается, остается солнце. Из часовни выходит светловолосый мальчик в спортивном костюме и улыбается, задрав голову ввысь. Лучи играют на его молочных зубах, а деревья поют под нежным ветром, одиноко-одиноко.